Причастие  [Nattvardsgasterna]

(Швеция, 1962)

И. Бергман

На самом деле, все просто. Великий Бергман - сын пастора. Все, кто брался исследовать его творчество, отмечали, что строгое, регламентирование воспитание сыграло в его жизни свою роль, хотя и своеобразную. Сработал эффект сжатой пружины - повзрослевший Ингмар стал бунтарем, ревизионистом. В его последней художественной киноработе - \"Фанни и Александр\" (1982) - есть просто кошмарные фрагменты жизни двух детей в доме истового священника. Никакой диалектики и нюансировки - сплошной кошмар. Хотя тамошний пастор завуалирован фигурой отчима, никто не сомневается в автобиографическом характере фильма. О мотивах вероотступничества в картинах Бергмана (чьи истоки коренятся как раз в подобных детских впечатлениях) мы уже говорили на примере \"Источника\".
С другой стороны, нельзя не признать, что иезуитизм стал своеобразной основой стиля режиссера, а стало быть сделал его великим. \"Причастие\", при длительности в 81 минуту, начинается 12-минутной (7-я часть фильма!) сценой службы в церкви, что является своеобразным аналогом традиционных мрачных зачинов Бергмана, вроде каравана бедняков на фоне предгрозового неба под карканье воронья. В сцене нет ни малейшего просветления, все мрачны, у священника температура, у Христа на распятии отбиты пальцы...

Практически сразу чувствуешь фальшивость, что ли, происходящего - на часы поглядывают, складывают вещи. Едва служба закончена, как нет и следа благостности и умиротворения - деловито хлопают сумочки, достаются термоса, суетливо пересчитываются пожертвования.
По мысли автора, суть проблемы - в пастыре. А суть проблемы пастыря - даже не в неверии, а в сомнении, в растерянности, в его фразе: \"Бог молчит\". То есть, буквально евангельское: \"Если соль перестанет быть соленой...\".
Корни его сомнений глубоки, но решающим поворотом стала смерть жены. Крамольная мысль - как же Бог допускает такое? - как болезнь разъела душу. Это еще не атеизм, не отрицание, но если отнята любовь, человек лишен инструмента понимания мира и общения с миром. Священник не слышит Бога, не слышит призывов своих прихожан, не слышит ничего. У него, вдобавок, есть любовница, практически отказавшаяся от своей жизни ради него, но здесь тоже нет любви, что усугубляет мучения и терзания. (Ингрид Тулин тогда еще была брюнеткой и потому невероятно трогательна в своей естественности.) Апофеозом этой драмы, переросшей рамки драмы личной, стало самоубийство одного из прихожан - сразу после беседы с пастырем. Священник не смог уравновесить его страхи Божественной любовью, напротив - отягчил их своими проблемами, своими сомнениями - и вот результат.

Уже на первых минутах \"Причастия\" вспоминаются фильмы Бунюэля. Не станем выяснять, кому принадлежит первенство в разработке щепетильной темы: несоответствие реальности и религиозного идеала. Тут важна разница в реакциях, выводах. У Бунюэля это противоречие отнюдь не отменяет ценности и красоты жизни, не лишает ее смысла. Он откровенно предлагает окунуться в гущу жизни и там поискать компромисс - и в \"Виридиане\" предлагает, и в \"Симеоне-столпнике\", и в \"Млечном пути\". А мировоззрение Бергмана глубоко эсхатологично - одно лишь сомнение перечеркивает все вообще. Недаром многие его фильмы заканчиваются смертью или пустотой (в \"Причастии\" - пустотой храма). А у Бунюэля в финалах под ногами вертятся дети или кто-то собирается рожать. Чья точка зрения верна, а чья всего лишь удобна - в этой жизни судить трудно.

\"Причастие\" я бы назвал рубежным для Бергмана фильмом. При всем моем уважении к автору, все снятое до этого (за редкими исключениями) я бы квалифицировал как добротное мрачное кино. Нащупанное, допустим, в легендарной \"Земляничной поляне\" ощущение режиссуры как ВОЛШЕБСТВА, еще несколько лет не могло стать неотъемлемым свойством творчества Бергмана. \"Причастие\" я бы тоже не назвал идеальным фильмом режиссера, сценарий показался мне магичнее, глубже самой работы (вообще, Бергман, на мой взгляд, один из лучших писателей ушедшего ХХ века). Но вновь ухваченное здесь ЧУВСТВО стиля, собственной гениальной ноты уже не покидало мастера, сделав последующие работы таковыми, что спутать их невозможно ни с чем. B повторить невозможно. Можно лишь восхищаться или завидовать.