В �Астеническом синдроме� К. Муратовой мы видим катастрофический распад личности, сформированной на основе интеллигентского мифа. Три комические старушки в прологе лепечут тонкими голосами: �Если все люди на земле прочтут сочинения Льва Николаевича Толстого, мир в тот же день станет счастливым и прекрасным�, а потом начинается фильм, отчаянно и яростно опровергающий интеллигентскую утопию о власти правильных слов и гуманных идей. Фильм, состоящий как бы из нескольких фильмов, совершенно различных по языку и эстетике и ставящий под сомнение саму возможность и законность эстетического высказывания о мире, безумие и жестокость которого взывают исключительно к ненормативной лексике.
Начинается все с черно-белой новеллы о женщине, похоронившей мужа и в состоянии шока выплескивающей в мир потоки неконтролируемой агрессии. Движимая внутренней болью, героиня сметает все условности культуры: этика, профессиональный долг, житейские ритуалы, элементарная вежливость � все летит в тартарары. И словно столкнувщись с пустотой, там, где предполагалось некое сопротивление человеческого материала, Муратова оставляет этот сюжет в середине фильма и начинает другой � о школьном учителе, заснувшем в метро.
Собственно, этот герой полноценным героем из-за своей сонливости стать никак не может. Все попытки строить повествование как ряд сцен и эпизодов, увиденных его глазами � на улице, в школе, дома � приводят к тому, что действительность, выйдя из-под контроля осмысляющего восприятия, обнаруживает свою полную непостижимость. Она либо усыпляет героя, либо провоцирует на столь же бессмысленные ответные действия, когда он вступает в драку с учеником, или пожирает на глазах у тещи припасенную на черный день черную икру. Тогда в нем самом из-под слоя интеллигентских манер и красивых слов, в которые он пытается облечь свои ощущения, прорывается все та же безличная, тупая, хамская сила, которая представляет собой единственный вид энергии, управляющей жизнью этой человеческой массы.
Изысканная, перегруженная метафорами проза, которую сочиняет учитель, пытаясь отключиться от назойливо преследующей его повседневности, так же как и стилистическая изысканность первой, черно-белой части картины с ее рифмами, рефренами, символами и серебристой фактурностью изображения � весь язык высокого и культурного искусства, для этой реальности не годится, как не подходит для ее осмысления система интеллигентских ценностей и идей � разговоры о раскрепощении личности ученика, которые ведет директор школы, диспуты о бесчеловечности смертной казни, ценности писательства, учительства, врачевания...
Муратова впускает это начало в свой фильм вместе с присущими ему эстетическими способами самовыражения. Целые эпизоды она снимает в эстетике кича, словно давая этой реальности высказаться на свойственном ей языке и наблюдая со стороны, что из этого получится. Персонификацией внеразумной стихии становится в фильме толстая завучиха в черно-золотом костюме с тонким, верещащим голосом и великолепно-безграмотным говором, не знающая, кто такой Шекспир и живущая в полном ладу с собой в тесном жилище, заставленном бесчисленными сервизами. Придя с работы и съев для начала пяток конфет, а потом тарелку борща, она принимается играть на трубе; и здесь единственный раз Муратова позволяет себе жест режиссерской солидарности: мелодия, неумело извлекаемая завучихой из духового инструмента, вдруг становится чистой, уверенной и прекрасной...
Однако Муратова отказывается от всех средств эстетического выражения и приходит к прямой, откровенно внеэстетической констатации бесчеловечного кошмара в сцене на живодерне, когда задача бесконечно длящегося изображения � невыносимой панорамы по клеткам с собаками, обреченными на смерть, сводится лишь к тому, чтобы заставить нас на это смотреть, разрушив защитные механизмы, которыми мы отгораживаемся от чужой боли.
В дальнейших эпизодах Муратова уже впрямую передоверяет описание абсурдной, невыносимой реальности обитателям сумасшедшего дома, долго, на крупных планах снимая их монологи о черве, грызущем человека изнутри, и других подобных предметах. Венчает же все это пламенная матерная тирада тетки в метро, которая ни с того ни с сего, вне всяких мотивировок вдруг разражается чрезвычайно эмоционально насыщенным потоком нецензурной брани.
Мир не поддается описанию. Язык здесь уподобляется агрессивному жесту и, минуя все традиционные способы и приемы эстетического выражения, превращается в простую манифестацию страдания, подавленности или угрозы. Муратова демонстрирует полную капитуляцию эстетики перед действительностью. С безжалостной последовательностью она показывает несостоятельность привычных языковых структур перед лицом невменяемой жизни.